Деревня Кузомень.

Кольский полуостров. Терский берег Белого моря. Почему он называется
Терским, ученые до сих пор не могут сказать определенно. Ни к
Тереку, ни к терскому казачеству он отношения не имеет. Здесь
живут поморы.

Деревня Кузомень расположена на узкой косе между морем и рекой,
на восьми ветрах. Когда из горла Белого Моря наползает студеный
туман, деревня пропадает, как мираж. А когда погода ясная, миражи
висят над морским горизонтом.

По старокарельски Кузомень – «хвойный лес на берегу моря». Море
есть. А вот леса нет. Вместо леса – пески. Ученые спорят о кузоменском
феномене. Можно ли считать здешнюю аномалию пустыней? Ведь в настоящих
пустынях дождь бывает раз в год. А тут, в приполярье, он три раза
за день может пройти. Но песчаные бури здесь самые настоящие.
Река Варзуга из-за них обмелела настолько, что семга уже с трудом
поднимается в верховья на нерест.

Местные жители говорят, что раньше лес был. Но поморские женки
вырубили его, когда мужиков забрали на Первую Мировую. Подальше,
в суземок, тяжело ходить было, рубили вокруг деревни. Когда леса
не стало, появились пески.

Биологи опровергают эту версию, относя ее к новейшему фольклору.
Ничего тут в первую мировую не рубили, так как нет пней. Искали,
сотни

гектаров перерыли – ни одного пенька! Видимо у песчаной аномалии
иная причина. И пока она не ясна.

Кузомень – древнейший поморский посад. В здешних огородах находят
монеты эпохи Ивана Грозного. В старину, уходя с товаром в плавание,
купцы засевали землю деньгами, чтобы вернуться с прибылью.

Пользуясь широким фарватером Варзуги, сюда приходили норвежские,
датские и голландские суда. И сами кузомляне отправлялись в дальние
страны – на Грумант (Шпицберген), за Камень и в Югру (на Урал
и в Зауралье), на Колгуев, Вайгач, и на Новую Землю.

Расцвет Кузомени пришелся на предреволюционные годы. Огромные
трехэтажные рубленные купеческие дома стояли в четыре порядка.
Самые красивые – вдоль набережной. С 1909 года функционировал
телефон, причем, гораздо лучше, чем сейчас.

Здесь отбывал ссылку революционер Ногин, но храбро удрал на карбасе
в Архангельск.

После революции начались «коренные преобразования». Одну церковь
местные большевики разрушили, другая по недосмотру сгорела сама.

Жизнь, однако, кипела. Возникли оленеводческий и рыболовецкий
колхозы, были построены многопрофильная больница и школа-десятилетка,
из райцентра стал летать гидросамолет.

Десятилетка сыграла с деревней злую шутку. «Полное среднее» давало
выпускникам право поступать в институты. Молодежь уезжала в Мурманск
и Архангельск, и домой не возвращалась.

Сейчас оленеводческого колхоза нет, стадо разбрелось по тундре.
Индивидуально оленей тоже не держат. В семидесятые годы райком
дал установку: «олени – пережиток, даешь снегоходы!» Поддавшись
на обещания, люди забили оленей на мясо. Снегоходов никто не получил.

Рыболовецкого колхоза тоже нет. Колхозный тральщик, затопленный
по самые мачты, лежит в устье Варзуги, мешая рыбе заходить в реку.
А раньше, говорят местные: «гораздо много семги было, хоть платком
лови, палку в воду втыкаешь, а она не падает, от рыбин тесно».

Люди сдают позиции, и пески идут в наступление на полупустые дома.

С песком пытаются бороться. Вокруг деревни строят высокие заборы.
Но изгороди помогают ненадолго. Они наоборот, накапливают песок,
создают новые барханы, и вскоре падают под многотонной тяжестью.

Сейчас вокруг деревни, в трехкилометровом радиусе высажено кольцо
молоденьких сосен. Поможет ли это, не известно. Руководит противостоянием
ученый с настоящим поморским именем – Лерий. Лерий Александрович
Казаков. Он живет тут же, выращивая в собственной теплице сосновые
саженцы.

Иов, Лолий, Рюрик, Евстихий, Фаллолей, Авив, Фантин – все это
Кузомляне. Их имена и сейчас можно прочитать на могильных крестах.
Здесь еще чувствуется старина. Местные женки носят выступки и
паголенки (вид кожаной обуви и высокие шерстяные носки с орнаментом).

В доме Ларисы Ивановны Коневой, в старинном кованом сундуке лежат
поморский сарафан и три повойника. «Храню, и племянницам завещаю.
А не уберегут – из гроба встану, натаскаю!» Она помнит, как мать
развешивала над ее зыбкой (люлькой) этот сарафан, защищая от комаров.
Речь Ларисы Ивановны удивительна. Про кота, лежащего на печке:
«Ишь, Тигрик! Лег хребтиной на шелонник!» (т.е, спит хвостом на
юго-запад). С тех пор, как здесь закрыли метеостанцию, Лариса
Ивановна «для интересу» ведет свой метеодневник, записывает, когда
замерзла, и когда вскрылась ото льда река. Говорит, может, кому
пригодиться.

Рыба для кузомлян – больной вопрос. Веками поморы кормили себя
сетями и неводами. Теперь это объявлено браконьерством. По берегам
в засадах сидит рыбоохрана, и бережет варзужскую семгу для богатых
финнов и норвежцев, что приезжают сюда отдых. Ну, а если нашего
за ловлей застукают – может и до тюрьмы дойти.

Первый раз я попал в Кузомень летом двухтысячного, в составе этнографической
экспедиции. Дороги в Кузомень практически нет, ее заносит песками.
Наш грузовик ехал из Умбы по кромке прибоя, пользуясь наступившей
«койпогой», отливом.

Сразу поразили колодцы. Они были не сами по себе, а стояли заключенными
в объемистые крытые срубы. С виду – маленькая изба, а подходишь
ближе – колодец. Иначе нельзя, засыплет песком.

У колодца я встретил «трех танкистов». Так кузомляне прозвали
трех одноклассниц, который сорок шесть(!) лет назад окончили школу,
разъехались кто куда, и все это время не виделись. И вот недавно
разыскали друг друга, и снова съехались в Кузомень – вместе жить,
и вместе умереть. Любовь и две Галины. Они рассказали трогательную
историю, как в детстве красили себе губы конфетными фантиками,
и пели в черную тарелку репродуктора, думая, что их слышит вся
Кузомень.

Вечером, в старой, полузанесенной песком избе, мы собрали бабушек,
и устроили запись. Сначала женки пели старинные песни, потом «жестокие»
романсы, потом куплеты собственного сочинения:
«Здесь пролетело детство быстротечно,
Здесь любовались восходами зари,
Навсегда останутся в памяти навечно
Наши золотые кузоменские пески»..

Несмотря на полярность здешних широт, было нестерпимо жарко. На
зубах хрустел песок. А поморки все грели самовар за самоваром.
Вскоре было уже не понятно, где «экспедиция», а где «народные
исполнительницы» – все дружно тянули «Раскинулось море широко»
и «Варяга». За печкой древний дед выкрикивал частушки «с картинками».

Хозяйка избы – Татьяна Александровна Абросимова сказала, что я
очень похож на ее родного брата, которого «забрало» море. Она
была по настоящему красива – обветренное суровое лицо, сильные,
привыкшие работать веслами руки. И низкий, душевный голос.

Председатель соседнего рыбколхоза, курировавший нашу экспедицию,
разместил нас на ночлег в здании брошенной больницы. В первой
же, весьма неприглядной комнате, все побросали на пол спальники,
и измученные, сразу заснули. Мне не спалось, и я пошел побродить.

Летом в этих широтах ночи нет, светло в любое время суток. В небе
сияли радуги, тихо плескалась Варзуга.

– Ну-ка, быстро подошел сюда! – раздался грубый окрик. Сначала
я даже не понял, откуда идет голос. В кустах сидел странный человек.
Вид у него был безумный. Волосы всклокочены, в глазах – блеск.
Вместо одежды почти лохмотья, но его, похоже, это не беспокоило.

– Чего надо? – как можно грубее ответил я.

– Откуда взялся? Чего тут лазаешь?

– Я не один. Нас тут целая экспедиция в бараке. Нас сюда Калюжный
поселил.

– Ладно, раз Калюжный. Поди, чего покажу.

С этими словами он пошел вдоль барака. Хотя и было страшно, я
почему-то пошел следом. Он не оборачивался, уверенный, что я иду
за ним. Дойдя до угла, он присел, запустил руки глубоко в песок,
и стал быстро, рыть яму.

– Вот, от всех прячу! – с этими словами он вытащил из земли огромный
аметист, – на, подержи!

Я с трудом удержал камень. Было совершенно непонятно, зачем этот
человек сидит ночью в кустах, зачем прячет в земле не очень-то
драгоценные камни. А если прячет, то почему показывает первому
встречному? Странный человек забрал у меня камень. Подумалось:
«Сейчас он как опустит мне его на голову!».

Его грязные заскорузлые руки нежно гладили аметистовую щеточку.

– Это с Кицы-реки камешек. Видишь, на том берегу Варзуги большая
вода? Это устье Кицы. А вверх по течению там гора аметистовая.
Меня туда ребята на лодке привозят, и на целый день оставляют.
А я с тесаком по горе ползаю, и аметисты ковыряю. А когда вечером
за мной приезжают, то силой от горы отрывают. Лежу на ней, вцеплюсь,
не хочу уезжать. Пойдем ко мне домой, еще не то покажу.

Снова не оглядываясь, он быстро зашагал по сгнившим деревянным
тротуарам. На поясе, в кожаных ножнах болтался огромный поморский
нож. «Он явно псих. У него в голове что-нибудь перемкнет, и мне
несдобровать», – подумал я, но снова пошел за ним. По пути он
рассказывал:

– Я из Кандалакши, а тут избу снимаю. В Кандалакше конечно тоже
красиво – залив, сопки. Но здесь.. Я, когда к Кузомени подъезжаю,
лишь она на горизонте покажется, плакать начинаю. Тут такие зори
– да сам посмотри, видишь? А пески как запоют... Ну, вот и пришли.

Дом был больше похож на сарай. Большая часть окон отсутствовала.
Незнакомец полез под кровать (старинную, с никелированными шарами),
и долго там чем-то гремел. Потом выволок три мешка, и аккуратно
вывалил их содержимое на пол передо мной.

В первой куче были аметисты – и редкой красоты, и так себе.

– Смотри, вот этот еще молодой, ему и пяти тысяч лет не исполнилось,
а этот, красавиц, мильен лет, наверное, на Кице-горе пролежал!

В другой куче были старинные бутыли. Разноцветные, потемневшие
пузырьки, графинчики, а на них письмена – русские с ятями, норвежские,
и какие-то вовсе непонятные. На пузырьках даты – 1703, 1671..

В третьей кучке были монеты. Разные – старинные, древние, одна
помнится, была персидская

Кузомень – древнейший поморский посад. В здешних огородах находят
монеты эпохи Ивана Грозного. В старину, уходя с товаром в плавание,
купцы засевали землю деньгами, чтобы вернуться с прибылью.
Вот может сюда съездим на закрытие сезона?Монеты должны быть,если ими землю засевали.